Памяти зодчего

 Это чувство должно быть Вам всем понятно - говорит зодчий о своем великом собрате, говорит перед высоким собранием лиц, интимно связанных с искусством, говорит в том здании и зале, где витает душа Воронихина и говорит перед его портретом, им же самим так живо написанным, как будто перед живым человеком. Какими страстными, огневыми словами хотелось бы мне очертить его светлый облик, помощью какой бы нежной, гибкой стеки хотелось бы мне изваять его благородные черты, каким бы точным циркулем я хотел бы измерить его гигантский силуэт и представить его в современном, нам понятном масштабе. Но я слаб, и ничтожны мои силы, если я дерзаю говорить о нем, то только потому, что слишком теснят мою грудь все те думы о нем, все те скромные знания, которые собраны мною о нем за три последних года моей жизни. В 1911 году по поводу столетия со дня освящения Казанского Собора, главного детища Андрея Воронихина, мне предложено было закончить начатые в Соборе ремонтно-реставрационные работы и также составить исторический очерк Собора и определить художественные ценности в нем находящиеся. Составление книги о Казанском Соборе потребовало от меня ознакомления с материалами в том объеме, какой возможно было изыскать в предоставленное нам время, причем основой всего исследования послужил такой первоисточник, как архив Комиссии о построении Казанского Собора. Этот архив, необъятный по своему содержанию, конечно, мог дать необходимое количество сведений по истории постройки Собора, которую можно проследить буквально день за днем. Десятилетний период строительства Собора благодаря точным и детальным повседневным записям восстанавливается с такими подробностями, какими воспоминается вчерашний день. Чтение архива Комиссии о построении Казанского Собора для меня, зодчего, стало занятием не только интересным, но даже увлекательным. Мало-помалу люди, участвовавшие в построении Собора, принимали в моем воображении реальный облик, становились живыми существами близкими и понятными, как старые друзья. Направляя центр внимания на изучение личности председателя Комиссии Графа Александра Сергеевича Строганова и Строителя Собора зодчего Андрея Воронихина, я достиг того, что и по окончании своего печатного труда о Казанском Соборе эти два лица продолжали оставаться живыми и для меня интересными и требующими еще более интимного знакомства. Преклоняясь перед высокой личностью Графа Александра Сергеевича, чей портрет висит на стене этого зала, чье имя так тесно связано с историей этого учреждения, и чей достойный заместитель сам Августейший Президент ныне присутствует здесь среди нас, я неуклонно собирал весь материал, где бы могли встретиться дополнительные сведения о жизни и деятельности нашего собрата по искусству - Андрея Воронихина. Прежде всего нас интересовала личность Воронихина и его жизнь. В этом отношении мне удалось найти новые данные, которые коренным образом изменили принятую до сих пор за достоверность его биографию. Совершенно новый свет на личность, жизнь и труды Воронихина пролил высокопочтенный труд Великого Князя Николая Михайловича о графе Строганове. Этот труд, основанный на материалах и фактах непреложной истины, дал нам возможность познакомиться с Воронихиным через двери Строгановского дома. Из всех новостей, мною изысканных, корректирующих существовавшую доныне биографию Воронихина, быть может, самой существенной является сведение, сопровождаемое доказательствами, о его происхождении. Распространяться об этом вопросе я считаю излишним, именно на сегодняшнем исключительно торжественном собрании, но так как это сообщение уже внесено мною для общего сведения, то я считаю непременным долгом ответить на естественный вопрос: зачем понадобилось мне отыскивать и приводить доказательства о его рождении. Не все ли равно для личности художника, чей он сын: графа или его дворецкого, и удобно ли, наконец, проникать в семейные тайны давно умерших людей? Последний вопрос особенно беспокоил меня, но я решил принять упрек в чрезмерной пытливости, руководясь искренним желанием раскрыть по возможности полнее личность Воронихина. Веря в теорию наследственности, я никак не мог примирить творчество Воронихина с его рождением. Нежный, впечатлительный художник, все разнообразное творчество которого проникнуто нервным искательством форм и стиля, все произведения которого носят определенные черты глубокой культурности и закончены тонкой изящной манерой аристократизма, не мог быть сыном дворового человека. В произведениях Воронихина мы видим художника с стародавней, фамильной культурой, которая всегда заметна в нерешительной интеллигентности, характеризующей представителей de Sang bleu. Высокая, по- тогдашнему, образованность, безупречное знание языков, разнообразное художественное творчество Воронихина, (бывшего пейзажистом, портретистом, гибким архитектором, чутким конструктором), внешний облик его, тонкость обращения с людьми с одной стороны, а с другой – официальное сведение: «сын дворового человека», слишком трудно воспринимается моим чувством, что и отразилось в моих поисках и доказательствах. Но я уже предупредил, что на сегодняшнем собрании нет места для тщательного обсуждения этого вопроса, и я перехожу к тому моменту жизни Воронихина, когда он появляется в Петербурге в доме графа Строганова. Это было в 1779 году, т.е. когда Воронихину было 20 лет. До того времени он жил в Москве и учился у Баженова и Козакова. В чем состояло это учение, нам неизвестно, предполагать же, что это было серьезное учение, тоже нельзя, тем более нельзя ставить серьезную зависимость между деятельностью Воронихина-архитектора с указанными именами, т.е. я хочу объяснить, что архитектуре научиться в Москве он не мог, хотя бы по молодости лет. Но в то же время нам известно, что рисовал он уже вполне хорошо. С внешней стороны этой способностью и объясняется его вызов в Петербург. Графу Александру Сергеевичу нужен был художник, и таковым он избрал Андрея Воронихина. Я сейчас объясню, для чего нужен был графу художник. 

Граф Строганов был женат два раза, и оба раза неудачно. Первая его жена, урожденная Воронцова, некрасивая и бездетная женщина, покинула мужа после недолгого супружества. После ее смерти граф женился на красавице Екатерине Трубецкой, которая подарила графу сына, а сама покинула его с Корсаковым. Этот разрыв произошел в 1779 году, когда Попо, так звали молодого графа Павла, было восемь лет. Стремясь скрыть от сына семейную драму, а с другой стороны, желая дать ему возможно лучшее образование, старый граф решил отправить его в путешествие по России. В учители он пригласил молодого, высокообразованного энциклопедиста Жильбера Ромма, которого выписал из Парижа. Придавая высокое значение в образовании путешествиям, граф желал, чтобы для наилучшего восстановления в памяти виденного, все наиболее крупное и интересное было зафиксировано путем рисунков. Так выяснилась необходимость в художнике, каковая роль и была предложена Воронихину. Путешествия начались в 1781 году и окончились в 1786 году. Их было несколько: сначала путешественники посетили «полунощные», а потом «полуденные» страны России. Результатом участия Воронихина в этой поездке явился громадный том (125 листов) его рисунков, который был назван по-русски «Путешествующий по России живописец», а по-французски – «Voyage pitoresque de la Russie». Эти рисунки граф собирался отпечатать, дабы каждый русский юноша, лишенный возможности путешествовать, мог бы изучать Россию по картинам. Во время путешествия Ромм занимался с молодым графом и обучал его разным наукам. Наравне с юным Попо этим же правом пользовался Воронихин, который вошел с Роммом в большую дружбу. Рисунки Воронихина, помещенные в «Voyage pitoresque de la Russie», очевидно, выбраны наиболее законченные и представляют из себя громадный интерес, так как с фотографической почти точностью воспроизводят виды России и ее памятников в тогдашнее время. Но, помимо того, они сами по себе очень интересны, как художественная работа. Особенно великолепны они по своему разнообразию, исполненные акварелью, тушью, карандашом и пером они представляют систематическое упражнение в пейзаже. Художник рисовал один вид, как раннее утро, другой – как полдень, третий – вечер, иногда весна, лето или зима служили фоном пейзажа; помимо того, он придавал настроение каждой картине: то вы видите радостный ликующий день, то мрачные тучи заполнили все небо, яркая молния разрезает небосклон, то вы видите картину полного спокойствия и неги, а следующий за ней лист дает вам полное ощущение тревоги, общего беспокойства, выраженного в движении людей и животных, и так далее до бесконечности варьируется освещение и настроение. Я хотел бы несколько картин иллюстрировать на экране.

Теперь хотя далеко неполное, но Вы уже имеете представление о Воронихине пейзажисте, в некоторых вещах, искусственно подобранных, вы чувствуете уже будущего зодчего, стоит только обратить внимание с какой тщательностью и безусловным умением строит он перспективу и вырисовывает архитектурные памятники.

По окончании путешествий по России была сорганизована заграничная поездка, которая продолжалась 3 ½ года, первые два года Ромм, Воронихин и Павел Строганов прожили в Женеве, причем Воронихин и юный граф были усердными слушателями тамошнего университета. До остановки в Женеве путешественники заезжали в город Риом провинции Оверн, место родины Жильбера Ромма. Там Воронихин написал портрет матери Ромма и еще три портрета Роммовских друзей. Эти портреты целы и поныне, сохраняясь в городском музее, причем риомцы очень их ценят не только за то, что они старинной работы, но также потому, что они действительно интересны со стороны художественных качеств. К сожалению, я лишен возможности здесь пред вами иллюстрировать эти произведения, тем более к сожалению, что Воронихин как портретист далеко недостаточно выяснен, и наиболее известной работой его является автопортрет, стоящий здесь перед нами. Хотя, будучи заграницей, Воронихин выступал как художник-портретист, но в увлечении занятиями математикой и механикой можно уже предусмотреть совершившийся в его душе перелом: художник-живописец передавал свои симпатии архитектуре. Что этот перелом совершился именно в этот период, можно убедиться, лишь только проследив внимательно за дальнейшими шагами его жизни. Из Женевы путешественники перебрались в Париж. Этот переезд был сделан по указанию Ромма, которым руководило желание быть участником нараставших в Париже событий мирового значения. В Париж они прибыли в апреле 1789 года.

Жильбер Ромм забывает свою роль воспитателя русского графа, быстро вступает в ряды революционеров и становится одним из главных вожаков восстания. Этого мало. Он увлекает идеей народной свободы своего воспитанника, и 18-ти летний граф Павел Строганов становится ярым якобинцем. Он деятельно помогает парижанам делать «свободу». Его страстность оценена по достоинству. Вот он уже адъютант  новой Жанны Д’Арк – «огненной женщины» Теруан де Мерикур, он начальник отряда при взятии Бастилии и так далее, все то, что вы найдете в секретной бумаге парижского шефа полиции, пересланной в руки Государыни Императрицы Екатерины II. Воронихин ехал в Париж в полном сознании, что он будет продолжать свое общее образование, и когда увидел, что Парижу не до науки, а спутники его не только о том не горюют, но сами рвутся принять участие в общем деле, он уехал из Парижа в Италию. В Италии он уже отдался изучению архитектуры по ее бесчисленным памятникам и, руководимый тайным предчувствием, с особенным вниманием относился к памятникам церковной архитектуры. Много лет спустя, а именно в 1804 году, когда Воронихину пришлось во время хода постройки Казанского Собора доказывать статическую устойчивость его, он подкрепил свои доказательства ссылкою на примеры изученных им европейских памятников, а именно: св. Павла в Лондоне, св. Марка в Венеции, Богоматери в Дижане и Милане и св. Петра в Риме. Помимо интереса архитектурного поездка в Англию имела за собой еще один мотив: там в то время жила одна английская девица – дочь пастора, с которой Воронихин познакомился еще в Петербурге, когда она исполняла обязанности бонны подрастающего графа. Из Англии они выехали вдвоем, а девица эта приняла православие и стала женою Воронихина.

Возвращение домой дружественного триумвирата было далеко не столь блестящим, так как омрачено оно было грозными тучами с севера. Императрица Екатерина II – она ведь тоже здесь, с нами – осталась очень недовольна поведением графа Павла Строганова и через Брюса строго потребовала от графа Александра Сергеевича, чтобы он немедленно вернул из Парижа своего сына, «который ходит в клуб Жакобенов и пропаганды, учрежденный для взбунтования везде народов противу власти и властей». Ромму был воспрещен въезд в Россию, и он, со временем подписав смертный приговор своему королю, сам пал жертвой Жирондистов. Графу Павлу было указано жить в Москве, где со временем он интимно сдружился с таким же пылким юношей, которого мы узнаем потом Императором, носящим эпитет Благословенный. Воронихин, душе которого чужда была идея насилия, непонятна дорога к свободе через ручьи крови, никакого участия во французском «действе» не принимал, а потому не был и обвинен. По приезде в Петербург он поселился в доме графа Строганова.

Вскоре после его приезда в доме графа случился небольшой пожар. Этим случаем воспользовался граф Александр Сергеевич, чтобы освободиться от однообразной роскоши его палаццо, построенном, как известно, Растрелли. При восстановлении парадных комнат граф предложил работу Воронихину. Нам неизвестно, сам ли граф изощрял свой вкус, или он предоставил Воронихину полную свободу действий делать все, что ему покажется лучшим, но, во всяком случае, разнообразие достигнуто полное. Ни одно из помещений не похоже на другое, как будто, сказал бы я, работал не один, а несколько человек с разными вкусами, взглядами и манерой.

Это разнообразие, выразившееся в отделке Строгановского дома, является особенно типичным для Воронихина. Все творчество его именно проникнуто бессознательным стремлением к разнообразию. Если в Строгановском доме нет двух комнат, похожих одна на другую, то также нет двух построек из целого ряда произведений Воронихина, которые походили бы одна на другую. Все, что вышло из рук Воронихина, одинаково хорошо, изящно выполнено и вполне целостно в отдельности, но в общем - это какая-то архитектурная мозаика, систематическое упражнение на различные темы. Я хочу продемонстрировать перед собранием внутреннюю отделку Строгановского дома, исполненную артистической рукой Воронихина – первый опыт его в архитектуре.

Последней и безусловно наиболее удачной работой является отделка картинной галереи, эту работу, видимо, и Воронихин считал удачной, потому что изобразил ее на картине, которая представлена была им сюда в Академию. Академия признала работу Воронихина достаточно ценной и наградила автора званием «причисленного» - это было в 1794 году 14 декабря. С этого дня имя Воронихина принадлежало высокому учреждению, в этом здании находящемуся. Благодарный за честь, ему оказанную, он лучшие силы самой творческой эпохи своей жизни отдал Академии, и когда через три года ему за вид Строгановской виллы дали звание академика перспективной живописи, и он приглашен был преподавать этот предмет ученикам Академии, радости его не было конца.

Таким образом, первым выступлением в роли архитектора Воронихин всецело обязан графу Строганову, который по исполнении первой работы предложил и вторую, а именно Воронихин к 97-му году окончил постройку загородного дома в Мандуровой мызе. Затем граф Строганов рекомендовал Воронихина своей родственнице знаменитой princesse moustache Наталии Петровне Голицыной для постройки ее дома на Городне близ Калуги. Исключительно же графу Строганову Воронихин обязан постройкой Казанского Собора. Надо заметить, что рекомендуя для постройки Собора Воронихина, граф Строганов рисковал немало. Строительный опыт Воронихина был ведь очень небольшой, и от постройки Мандуровой мызы до Собора дистанция настолько велика, что надо было обладать не только уверенностью, а особым даром прозорливости для того, чтобы доверить Воронихину столь крупное дело. Как оправдал Воронихин доверие, мы знаем. Я позволю себе избегнуть строгого изложения всех работ Воронихина, а предлагаю собранию просмотреть ряд картинок на экране. Некоторые из них, быть может, окажутся интересными, так как добыты мною в недавнее время, а попутно я позволю себе делать некоторые пояснения.

Как вы видите, мое мнение высказанное относительно первой работы Воронихина, что он разнообразен до крайности, до неузнаваемости, имеет за собой цену. Чем это объяснить? Переходной эпохой? Нет, это неправда. Захаров был старше Воронихина, а его адмиралтейство характерно определяет эпоху. Отсутствием школы? Тоже неправда. Тогда бы он не мог заканчивать так свои работы. Чем же объяснить? Я думаю – только тем, что он был слишком тонкий и чуткий художник, для него все было хорошо, что красиво, все стили интересны без всякого личного пристрастия. Воронихин-художник – вне времени и пространства. Возьмите его лучшее и самое крупное произведение – Казанский Собор – снимите с него те украшения – дань времени: веночки по фризу, еще две-три детали, и попробуйте определить время создания этого памятника. А для обратного примера возьмите Смольный и Измайловский Соборы. Теперь перенесите Казанский Собор в Париж, Рим, Вену – куда угодно – и ему везде найдется место. Воронихин и его произведения – явление совершенно оригинальное, самобытная русская фигура. Подобные явления в истории русского искусства бывали, и некоторую аналогию я вижу в творчестве художника наших дней, недавно умершего Серова. На той выставке, которая недавно была в этих залах, когда Серов предстал перед нами в полном его разнообразии, я слышал недоуменные вопросы: кто он? Портретист? Пейзажист? А вы видели его зверей? Академист? Импрессионист? и т.д. Нет, нет и нет – это был Серов – уникум-живописец, такой же, какой был сто лет тому назад уникум-архитектор Андрей Воронихин.

О Воронихине я мог бы говорить еще долго и много, но я боюсь утомить слушателей и задержу ваше внимание на несколько минут, чтобы отметить некоторые черты его характера, а также отношение его к людям вообще и собратьям по искусству в частности. Эти отношения лучше всего заметны в делах постройки Казанского Собора. Воронихин с рабочими обращался в высшей степени кротко, особенно же деликатен он был в обращении с помощниками, количество которых доходило у него до 12 человек. Он никому не отказывал в просьбе работы и усердно заботился об их вознаграждении. Так, например, получая сам за постройку в год 3.000 рублей ассигнациями, он сумел выхлопотать помощникам кому 1.500, кому 1.000 рублей. Отношение его с членами комиссии было крайне тактичное и, несмотря на явные недоброжелательства, проявленные к нему Старовым, назначенным для постоянного за ним контроля, он никаких решительных выступлений против него не делал. Отношения его с Академией, особенно с 1802 года, когда его сделали профессором архитектуры, установились самые дружелюбные. Мало-помалу ему удалось привлечь к делу постройки Казанского Собора весь Совет Академии Художеств, который представлял из себя Комиссию по разработке вопроса об украсительстве Собора. Эта Комиссия также распределяла художественные работы между художниками, причем не только первым и крупным именам раздавалась работа, но каждый малоизвестный и молодой художник мог получить там заказ. Наряду с именами Мартоса, Пименова, Демута мы встречаем Кащенкова и Воротилова, вместе с Боровиковским, Шебуевым, Кипренским работают Канунников, Чарушин и Мошков. Словом, вся художественная Русь слилась воедино, чтобы создать, быть может, величайшее произведение русского искусства, каковым является Казанский Собор.

В наши дни тоже зарождается новое грандиозное дело. Волею Его Величества задумано построить в Петербурге новый Собор взамен сгоревшего Троицкого. Как бы мне хотелось, чтобы будущий строитель был похож на Воронихина, чтобы сумел он также, как тот, заинтересовать и привлечь художественную Русь к созданию памятника, долженствующего явиться народным, общерусским достоянием.

Казанский Собор возвысил Воронихина, создал ему неувядаемое имя, но он же послужил причиной его преждевременной кончины. Собор сооружался 10 лет, причем в первые три года произведено было работ только на 200.000 рублей из 4 ½ миллионов общего расхода, т.е. очень мало, так что фактически работа продолжалась всего 7 лет с небольшим, что требовало, конечно, колоссального напряжения от строителя. Принимая во внимание все неприятности, возникавшие в деле, так понятные нам зодчим, и естественное желание удовлетворить частных заказчиков, стремившихся заполучить «модного» строителя, можно вполне определенно представить себе, как переутомлен был Воронихин, к каждому делу и вопросу относившийся с горячностью и любовью. Но судьбе угодно было приготовить ему такой удар, которого он не мог перенести. Дело в том, что в конце 1813 года на всех сводах, арках и карнизах Собора появились трещины, количество и размер которых увеличивался с каждым днем. Начались толки, и глаза всех устремились на Воронихина. Ясно было, что всей внутренней штукатурке и лепке угрожала опасность падения. Причина скрывалась в том, что Собор был рано оштукатурен, когда еще стены и своды при кладке на известковом растворе еще не просохли. Рельефные тяги требовали больших наметов штукатурки, которая тоже не могла просохнуть, а наоборот, впитывая в себя влагу, отстала от поверхности сводов и стен. Положение было тем более неприятное, что казалось непоправимым. Случилось так, что когда вполне выяснилась возможность падения всей штукатурки и лепки, в ночь на 21 февраля 1814 года скончался Андрей Воронихин. Мы не смеем омрачить память его подозрением в неестественности его смерти, но верим тому, что гордое сердце художника не выдержало предстоящей неприятности, могущей омрачить его престиж безупречного строителя. 17 апреля 1814 года упал первый кусок штукатурки весом в 153 фунта. Немедленно была созвана большая комиссия из всех наиболее заметных Петербургских зодчих, которая постановила сбить всю штукатурку со стен и сводов, высушить стены, а потом вновь оштукатурить с умалением наметов. Я не берусь перечислять, сколько скульптурных и живописных произведений погибло при этой отбивке, равно как кончаю все свое повествование, потому что все эти потери ничтожны перед преждевременной кончиной того, чьи глаза с такой лаской и грустью смотрят на нас.

Прошло сто лет. Много изменений перенесла русская жизнь, много течений сменилось в русском искусстве, и вновь мы стоим на рубеже в неопределенном искательстве форм и настроений. Чем характерно знаменуется наше время, и что особенно кажется нам ценным, так это уважение и привязанность к старинному искусству – творчеству старых мастеров. Постепенно вырастало это уважение, и, как наиболее типичное проявление этого чувства, является наше сегодняшнее заседание, посвящаемое памяти русского зодчего Андрея Воронихина. Несколько дней тому назад имя почившего помянуто было в той торжественной и умилительной литургии, которую совершали здесь присутствующие батюшки в Казанском Соборе. Там вместе с нами молилась об упокоении души усопшего раба Божия Андрея сам Августейший Президент Академии – председатель нашего сегодняшнего заседания. По окончании литургии присутствовали мы на могиле Воронихина, служили панихиду и возложили венки на ту гранитную колонну, которая стоит на его могиле. Мы все видели печальное ее состояние: колонна покривилась, очевидно, осел фундамент, который надо укрепить, стерлась надпись, сильно повреждена временем фигура гения и пр.; на это печальное состояние памятника обратили внимание Казанские Соборяне, и я позволяю себе от лица нашего собрания выразить глубокую благодарность присутствующему здесь О. Настоятелю Казанского Собора – протоиерею Философу Николаевичу Орнатскому, всему причту Казанского Собора и соборному старосте Графу Николаю Федоровичу Гейдену за их доброе намерение произвести за счет собора полный ремонт надмогильного памятника Воронихина. Конечно, каждый из нас рад будет возможности помочь добрым почитателям своим участием и руководством, и, быть может, в следующем очередном собрании таковое лицо и будет избрано.

Если эта работа будет произведена правильно, в чем я не сомневаюсь, то памятник наверное простоит еще сто лет, и тогда мы будем уверены, что не случится того, что случилось с могилой Тома де Томона.

Вместе с тем, я вношу новое предложение: необходимо принять меры для увековечения памяти Воронихина наиболее определенным и реальным путем, такой путь я вижу в создании памятника в Санкт-Петербурге Воронихину. Какое странное положение: ни один из существующих памятников не сооружался без участия архитекторов, а видели ли вы где-нибудь на свете памятник архитектору? Один, вернее два, но оба они ничтожны по своему размеру и находятся, конечно, не в России. Мне скажут: памятник архитектору – каждое его сооружение, но ведь памятник поэту вы найдете в каждой книжной лавке, а все-таки сооружаете поэтам монументы. Конечно, я предвижу памятник архитектурной композиции, быть может, в виде того павильона, который вы видели у подножия Пулковской горы, но этого вопроса нельзя предрешить сейчас, а необходимо избрать Комитет по увековечению памяти Воронихина с тем, чтобы дело о построении памятника было поставлено этому Комитету в первую очередь. Я осмеливаюсь высказать надежду, что Ее Императорское Высочество – Августейший Президент Академии Художеств – так милостиво и внимательно относящаяся к нуждам и интересам русского искусства и русских художников, примет этот Комитет под свое Августейшее покровительство.

С какой грустью смотрю я на эти экраны, где развешены личные труды Воронихина. Грусть эта вполне понятна: завтра частные и общественные владетели этих чертежей и рисунков унесут их отсюда по своим домам, унесут душу Воронихина по кусочкам и спрячут их от взоров общего восхищения. Мое глубокое убеждение состоит в том, что место им только здесь – в стенах Академии. Надо просить, умолять частных владельцев отдать эти вещи в Академию, где хранится его единственный бюст и его автопортрет. Нужно, и именно теперь, начать это дело, можно найти в этом здании уголок, куда сложено было бы все Воронихинское, вся его душа, хранящаяся в его творениях. Я уверен, что будущий Комитет сумеет осуществить и эту задачу.

Нужно же, наконец, нам научиться любить и уважать своих предков, нужно уметь почитать их память. Даже того, что не требует от нас ни труда, ни расходов – помолиться в церкви – мы за сто лет удосужились один раз. Так нельзя. Если до сих пор мы не имеем опыта в деле почтения памяти своих собратьев по искусству, то это не должно нас смущать. Пусть это будет первый опыт, а там, быть может, последуют и другие. Великая Россия должна достойным образом чтить память великих сынов своих.

Вечная слава русскому художнику –Андрею Воронихину!